Бабушка была как пани Мюллерова из книжки про солдата Швейка: сухонькая, белый связка на макушке, вроде шиша, очки в железной оправе. Литовка (после войны их в Вильне было опять не чрезвычайно много, хоть бы они захватили Вильну уже предварительно войной). и тот и другой число сидела во дворе на солнышке, вещь вязала. Кагда мы, дети, устраивались забавлять близко с ней, поглядывала на нас, улыбаясь. Не разговаривала, ежели и русский наверняка знала: ей тогда, в 46-м, было, как я днесь понимаю, годов 50, а русский диалект в Литве и Польше начали губить возраст с 20-го (называлось «санация»). следовательно быть, годов двадцать на нём говорила. Но в настоящее время только улыбалась молча, поднимая глаза от вязанья.
.
Такая вот идиллия: нацизм побеждён, во дворе под мирным небом играют дети недобитых Гитлером народов (русские, поляки, евреи, кто-нибудь вторично — в этом случае считалось хамством расчленять людей по национальностям). близко — повитуха вяжет чулок, улыбается, глядя на детскую возню…
.
И внезапно некогда утром деревня выше- двор удивляться дыбом: в квартире Серебряковых, где повитуха занимала одну комнату, ночью прошёл обыск. И взломали около бабушки стенку под подоконником. И вытащили оттуда сундучок с золотыми зубами.
.
Оказалось, около немцев повитуха работала при штабе «Зондеркоммандо», в Верхних Понарах. И опосля расстрелов изымала из трупов золото. Представляете триллер? козни с окровавленными телами, опять тёплые, ещё, поди, хрипят и дёргаются, а женщина с седым шишом на макушке, в неизменных железных очках, осёдлывает, как демон, умирающих и выламывает болезнь докторскими клещами (а инструмент, наверно, великолепный — от Золингена)…
.
Черняховский ударил по Вильне четырьмя группами: две в лоб с востока, а две — в обход, клещами: хочешь ютиться — беги что глотать силы. И получилось, что из Верхних Понар убегать дозволено было только назад в город: с Ковны неизвестный сунулся на деблокаду — уничтожили шквальным огнём, соблазнять не успели. Страшен был Черняховский! Это в 91-м они его, уже искони мёртвого, откровенный выбросили из могилы, а между тем он паки бойкий был. И все его соколы были молоды.
.
Вот да она, пани Мюллерова, и драпанула назад в свою виленскую квартиру. Только чемоданчик заветный захватила в опустевшем от ужаса штабе. И сам-друг возраст прожила в образе тихой старушки. Но в 46-м ГБ уже начала вмешивать на всё житель личные дела, как в поликлинике. И вычислили.
.
Теперь она улыбается мне из солнечного детства моей памяти (литовцы о таких «жертвах советского геноцида» стараются не вспоминать. или же лгут). Мелькают, поблёскивая золингенским металлом, спицы в морщинистых (как около меня сегодня) руках. Думает о чём-то своём, углубясь в вязанье, после вновь поднимает глаза, улыбается…
.
— Привет, бабушка! А я уже дедушка! Не свалила ты меня в гитлеровские ямы!
.
— Ну, что ж,- отвечает она, работая спицами. — Сгниёшь в новый яме. Даже болезнь твои никому не понадобятся — откуда около тебя, бомжа, золото?
.
— Ты да уверена – о ямы?
.
— А как же Где твои папа-мама? Где Черняховский? Где все его ястребы? Тут, понимаешь, суть – жительствовать и ждать, ждать, ждать… Вот мы и дождались.
.
— Ну, и я жду.
.
— А ты не дождёшься. Потому что ваш человек приговорён. Это в 40-х годах вам отсрочку дали, поскольку должно было Гитлера ликвидировать. Ну, ликвидировали. Но и с вас решение не снят. сколь вас немедленно убивают? По миллиону в год! В Литве вас что безотлагательно осталось? А на Кавказе? А на Волге? Сгниёшь!
.
— труп ты гитлеровская! ей-ей мы всю планету сожжём к чёртовой матери, если вы нас приговорили!
.
— «Стерва» означает «падаль», не да ли? Но я — дух. А вот который ты- подумай сам.
.
Такая вот весёлая и находчивая старушка. И логика стальная. как клещи палача.
.
— [hide]Иван Данилович! сородич Черняховский![/hide] Встань, посмотри!
.
Но молчит осквернённая могила, которой мы не защитили. И даже не понять, чего в том молчании больше — гнева либо презрения.

 

[hide]источник[/hide]